У города есть свой миф, и он должен быть осознан. Свой миф у Петербурга, и в нем как бы отражается судьба всей страны: столкновение “державной”, самовластной воли, власти самодовольного рассудка - и жизни, бунтующей против всякого казенного, слишком жесткого “порядка”, жизни в ее непредсказуемости, природности, стихийности, свободе..
Пушкин в “Медном всаднике”, сказав, что со стихией “царям не совладать”, развернул этот миф одним из первых… Но как-то меньше внимания обращается на то, что Пушкин стоит и у истоков одесского мифа! Говоря об Одессе в “Отрывках из путешествия Онегина”, он ставит акценты совсем иначе, чем в будущем “Медном всаднике” - кажется, что он славит именно органичность и естественность жизни, ее самодвижение… Хочется даже сказать: стихийность! А значит, и свободную непредугаданность ничем не стесненного течения жизни. Этот город живет не в противоречии с природой, как Петербург, а в гармонии с ней, в ладу со своей “морской стихией”.
Одесса “Путешествия” и Петербург “Всадника” соотносятся друг с другом, как позитив и негатив - если присмотреться, то мы тут отыщем и “потоп”, как бы в параллель петербургскому наводнению. Читая хрестоматийные строки об Одессе пыльной, Одессе грязной, натыкаешься на чудную рифму: “Одесса-Зевеса”. Потоп насылается “по воле бурного Зевеса” - то есть по какой-то космической, необоримой, гигантской по размаху воле (отметим этот мифологический гиперболизм) - так что Одесса “потоплена” (и не на один день!) Можно подумать, что и впрямь в городе идут чуть ли не тропические ливни, разверзаются хляби небесные…
И во всем дальнейшем описании есть некое преувеличение - город увиден сквозь “увеличительное стекло” положительных, ярких эмоций… Мы не можем не заметить “тона”, его особой жизнерадостности…
Конечно, “там долго ясны небеса”, “но солнце южное, но море…” - словом, есть некая природная благодать, изливаемая на город непрерывно. И днем. И ночью, когда все затихает, “лишь море Черное шумит…” Но только ли природа исторгает из груди это восторженное: “Благословенные края!” Нет, и город подстать природе, и в нем особый тонус жизни - это не сонное царство, это молодой и живой город, и поэтому уже на заре” бегут за делом и без дела, однако больше по делам”. Эту строфу хотелось бы цитировать всю, но вот конец ее - какое совсем не практическое неуемное любопытство ко всякой событийной канве бытия!
“И что чума? И где пожары? И нет ли голода, войны или победной новизны?” Слово “новизна” как нельзя более уместно - именно новости хочется узнать, именно новизной дышать. Нет, это даже не любопытство, а нечто большее. Любовь к вечно обновляющейся жизни. Даже стихотворный перечень негативных событий свидетельствует, так сказать, о биении мирового пульса, о полноте бытия.
Миф создается на глазах. Главное в нем - выраженное и в строках, и между строк упоение жизнью. “Благословенные края” зарифмовываются в нашем сознании с другим высказываем: “Но мы, ребята без печали…” Вот что главное - эта беспечальность, да и беспечность, беззаботность, праздничность, яркость жизни… Даже и слово “рай” промелькнет (”Как мусульман в своем раю…”). Дважды в этом очень небольшом тексте повторяется слово “Европа”, трижды - “вино” (то самое, что “без пошлины привезено” - и “из погребов принесено”)… И возникает ощущение легкого хмеля. Хмель вина, хмель молодости, хмель музыки… Молодость города так счастливо совпала с молодостью поэта. Некий избыток сил, изливающийся беззаботно, вольно, прекрасно.
Нельзя не отметить этого кипенья, горенья, этой музыки, подобной вину, а заодно и поцелуям… Итак, вот она, жизнь, в ее избыточности, стихийно льющаяся, прекрасная, очаровывающая… Жизнь, которая “пестреет разнообразностью живой”, которая опьяняет, какструя вина, и музыка Россини… Не правда ли, это какая-то сказка, осуществившаяся мечта… о счастье, об Аркадии, о счастливой беззаботности и неизбывной полноте бытия, о радости, которую никогда до конца не излить, не расплескать…
По-видимому, в маргинальном человеке особую выразительность, красноречивость обретает плоть… Эта тугая, налитая до краев плоть выходит за свои пределы, “изливается” из себя и в этом проявляется ее парадоксальная одухотворенность.
Мир Багрицкого так же откровенно физиологичен. В стихотворении “Тиль Уленшпигель” - царство кухни, царство еды. Но и все остальное увидено глазами человека… голодного? Скорее - жаждущего жизни так, как жаждут яств. Поэтому даже весенний день поэта “сладок”, как бы ощутим на губах и языке, действует на человека физически. “Я встречу дни, как чаши, до краев наполненные молоком и медом”.
Понятно, что эти чаши человек должен выпить. Каким ненасытным, всепожирающим взглядом увидено мироздание! И разве не встречаемся мы здесь в очередной раз с мифом о полноте бытия?
Перечитаем бабелевского “Короля”. Как описывается еда на свадьбе, цветы над мертвыми гусиными головками, уха, в которой отсвечивают перламутром лимонные озера! Впрочем, и люди не менее колоритны: “Насосавшись, как трефные свиньи, еврейские нищие стали стучать костылями. Оркестр играл туш”. Аристократы Молдаванки, “выпрямившись во весь рост и выпячивая животы…”. Нет, оборву цитату. Кажется, не случайно Бабель заметил эти выпяченные животы. Не правда ли, перед нами какое-то неуемное в своем физиологизме… раблезианство? Пиршество плоти, которой тесно в себе самой, и открываются рты, но радость изрыгается, кажется, не только из глоток, но из телесных недр.
И становится понятным, почему все эти “бандиты” у Бабеля так симпатичны. Они не уголовники - они актеры, с упоением, азартом, наслаждением играющие роль уголовников. И, пожалуй, слово “наслаждение” здесь главное.
Чуткое ухо читателя уже уловило пассажи, напоминающие Бахтина, Рабле. Карнавальность. Игра, реализующая полноту бытия. Да, без этой ассоциации мы, может быть, не увидели бы возрожденческой жизнерадостности, барочной избыточности, потока стихийной энергии… Таков он, одесский миф. Миф об особом типе бытия. О переполненности людей энергией, жизнью - да и о самой жизни, которая тоже полна до краев и в себе не умещается.
Конечно, мы, нынешние одесситы, не таковы. Но все же у нас был и есть одесский миф. Его присутствие в душе чего-то стоит. Может быть, из одессита труднее сделать скучного чиновника. Хочется в это верить.
Илья Рейдерман
